— Ах, боже мой! — воскликнул он, и в тоне его слышалась горечь разочарования. — Гм… Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вам следовало заметить. Жаль, очень жаль… Ну, да все же он не избегнет правосудия.
Менее чем в полтора часа мы были уже на стане. Распорядившись, чтобы поскорей запрягали, Проскуров приказал позвать к себе сотского.
Тотчас же явился мужичок небольшого роста, с жидкой бородкой и плутоватыми глазами. Выражение лица представляло характерную смесь добродушия и лукавства, но в общем впечатление от этой фигуры было приятное и располагало в пользу ее обладателя. Худой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особенного достатка. Войдя в избу, он поклонился, потом выглянул за дверь, как бы желая убедиться, что никто не подслушивает, и затем подошел ближе. Казалось, в сообществе с Проскуровым он чувствовал себя не совсем ловко и даже как будто в опасности.
— Здравствуй, здравствуй, Евсеич, — сказал чиновник радушно. — Ну, что? Птица-то у нас не улетела?
— Пошто улетит? — сказал Евсеич, переминаясь. — Сторожим тоже.
— Пробовал ты с ним заговаривать?.. Что говорит?
— Пробовал-то пробова-ал, да, вишь, он разговаривать-то не больно охоч. Перво я к нему было добром, а опосля, признаться, постращал-таки маленько! «Что, мол, такой-сякой, лежишь ровно статуй? Знаешь, мол, кто я по здешнему месту?» — «А кто?» — спрашивает. — «Да начальство, мол, вот кто… сотский!» — «Этаких, говорит, начальствов мы по морде бивали…» Что ты с ним поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиган!
— Ну хорошо, хорошо! — перебил нетерпеливо Проскуров. — Сторожите хорошенько. Я скоро вернусь.
— Не убегет. Да ен, ваше благородие, — надо правду говорить, — смирной… Кою пору все только лежит да в потолок смотрит. Дрыхнет ли, так ли отлеживается, — шут его знает… Раз только и вставал-то: поесть бы, сказывает, охота. Покормил я его маленько, попросил он еще табачку на цыгарку да опять и залег.
— Ну и отлично, братец. Я на тебя надеюсь. Если приедет фельдшер, посылай на место.
— Будьте благонадежны. А что я хотел спросить, ваше благородие…
Евсеич опять подошел к двери и выглянул в сени.
— Ну, что еще? — спросил Проскуров, направлявшийся было к выходу.
— Да, значит, теперича так мы мекаем, — начал Евсеич, политично переминаясь и искоса посматривая на меня, — теперича ежели мужикам на них налегнуть, так в самую бы пору… Миром, значит, или бы сказать: скопом.
— Ну? — сказал Проскуров и нагнул голову, чтобы лучше вслушаться в бессвязное объяснение мужика.
— Да как же, ваше благородие, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь беспокойство! Какую теперича силу взяли, и все нипочем… Теперича хоть бы самый этот жиган… Он что такое? Можно сказать — купленый человек; больше ничего, что за деньги… Не он, так другой…
— Справедливо, — поощрил Проскуров, очевидно, сильно заинтересованный. — Ну, продолжай, братец. Ты, я вижу, мужик с головой. Что же дальше?
— Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видели бы себе подмогу… мы бы, может, супротив их осмелились… Мало ли теперича за ними качеств? Мир — великое дело.
— Что ж, помогите вы правосудию, и правосудие вам поможет, — сказал Проскуров не без важности.
— Известно, — произнес Евсеич задумчиво. — Ну, только опять так мы, значит, промежду себя мекаем: ежели, мол, теперича вам, ваше благородие, супротив начальников не выстоять будет, тут мы должны вовсе пропасть и с ребятами. Потому — ихняя сила…
Проскуров вздрогнул, точно по нем пробежала электрическая искра, и, быстро схватив фуражку, выбежал вон. Я последовал за ним, оставив Евсеича в той же недоумевающей позе. Он разводил руками и что-то бормотал про себя.
А Проскуров садился в повозку в полном негодовании.
— Вот так всегда! — говорил он. — Все компромиссы, всюду компромиссы… Обеспечь им успех, тогда они согласны оказать поддержку правосудию… Что вы на это скажете? Ведь это… это-с — разврат, наконец… Отсутствие сознания долга.
— Если уж вы обратились ко мне с этим вопросом, — сказал я, — то я позволю себе не согласиться с вами. Мне кажется, они вправе требовать от «власти» гарантии успеха правого дела на легальном пути. Иначе в чем же состоит самая идея власти?.. Не думаете ли вы, что раз миру воспрещен самосуд, то тем самым взяты известные обязательства? И если они не исполняются, то…
Проскуров живо повернулся в мою сторону и, по-видимому, хотел что-то сказать, но не сказал ничего и глубоко задумался.
Мы отъехали верст шесть, и до лога оставалось не более трех, когда сзади послышался колокольчик.
— Ага! — сказал Проскуров, — едет без перепряжки. Ну, да тем лучше: не успеет повидаться с арестованным. Я так и думал.
Солнце задело багряным краем за черту горизонта, когда мы подъехали к логу. Свету было еще достаточно, хотя в логу залегали уже густые вечерние мороки. Было прохладно и тихо. «Камень» молчаливо стоял над туманами, и над ним подымался полный, хотя еще бледный, месяц. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнув ни одною веткой. Тишина нарушалась только звоном колокольчика, который гулко носился в воздухе, отдаваемый эхом ущелья. Сзади слышался такой же звон, только послабее.
У кустов курился дымок. Караульные крестьяне сидели вокруг костра в угрюмом молчании. Увидев нас, они встали и сняли шапки. В сторонке, под холщевым покрывалом, лежало мертвое тело.
— Здравствуйте, братцы! — сказал следователь тихо.
— Здорово, ваше благородие! — отвечали крестьяне.